Альберт Санчес Пиньоль - Золотые века [Рассказы]

Когда они явились во дворец, их заставили ждать приема, стоя навытяжку с утра до самого вечера, что было дополнительным оскорблением для посланцев такого возраста и положения. Только когда солнце стало клониться к закату, к ним вышел ОН — покоритель мира и полководец сотни легионов. Представители Абиса пали ниц перед ним, представители Зиконии — тоже. И Царь Царей обратился к ним с такой речью:

— Вот уже пятьдесят лет, как я разрушаю крепостные стены и обращаю в бегство армии. Все мои враги мертвы, их кости удобряют поля, где проходили сражения, или гниют в ржавых клетках. Нет такой земли, которая бы не славила меня. Нет такого моря, как бы далеко отсюда ни лежали его берега, которое не стерегли бы зоркие очи моих маяков.

После этого вступления Царь Царей сообщил им о своем решении.

Сытый по горло битвами, но вечно алчущий богатств, он разграбит и подчинит своей воле оба города, но сохранит жизнь тому из них, который сумеет предложить ему более богатый дар. Второй же ждет атака пеших фаланг и всадников на боевых верблюдах да горящие снаряды артиллерии — никому не будет пощады. Сразу после этой речи депутации были заперты в двух разных залах огромного дворца, где им предлагалось обдумать, какую дань они могут принести владыке мира в этот первый и последний раз.

Однако ночью представители Зиконии отправили ко второй депутации почтового жука. Он нашел дырочки и щели в дверях и стенах, пробежал между ног у вооруженной стражи и, добравшись наконец до посланцев Абиса, передал им такие слова:

Извечные противники из Абиса! Мы ненавидим друг друга с незапамятных времен. Мы смелее вас и поэтому всегда побеждали на поле боя. Но вы богаче нас, а потому, когда нам удавалось осадить ваш город, вы подкупали наших полководцев и они снимали осаду. Теперь наступает конец этой бесконечной войне, в которой нет победителей. Жестокая сила, грозящая нам сейчас, воинственная и коварная, не знает, что такое честные соглашения. И если нам суждено умереть, давайте примем смерть в честном бою с общим врагом плечом к плечу. И пусть один славный день заставит человечество забыть о веках нашей бессмысленной вражды.

Жук возвратился в покои представителей Зиконии с таким посланием от депутации Абиса:

Мы не желаем вступать с вами в сговор. Вы предлагаете нам этот выход из-за своей бедности, а вовсе не потому, что вы благороднее нас. У вас всегда было в достатке храбрости, но вам всегда не хватало хороших счетоводов, и наконец вы это поняли. Мы с радостью подчинимся власти Царя Царей, если только это послужит тому, что даже память о вашем городе сотрётся в умах людей.

С первыми лучами солнца посланцев Абиса и Зиконии привели пред очи Царя Царей. Царский казначей спросил их, какую цену они согласны заплатить за продление своего существования на Земле. Депутация Абиса первой ответила на этот вопрос. Они по-прежнему лежали ниц на каменных плитах, и их губы касались мрамора.

— О Якорь Мира, Самое Ослепительное из Светил, Длань, что сворачивает шеи Титанам! Все эти дары будут поднесены тебе, если ты пощадишь нас. Тысяча талантов серебра. Тысяча молодых упитанных невольниц, и при этом девственниц. Тысяча белых волов. Тысяча вороных скакунов. Тысяча серых слонов. Тысяча мер овса. И тысяча жемчужин, самая мелкая из которых будет размером с кулак ребенка.

— А что скажете вы? — произнес Царь Царей. — Отважитесь ли превзойти эту невероятную роскошь вы, коленопреклоненные предо мной и прикрывающие свои колени козьими шкурами?

Посланцы Зиконии осмелились ответить на его вопрос вопросом:

— Сколько времени потребуется отряду закованных в латы верблюдов, чтобы преодолеть степи, отделяющие ваш дворец от нашего полуострова?

Военный советник заявил, что такой отряд прибудет туда раньше, чем луна на небосводе скроется дважды. Выслушав этот ответ, депутация Зиконии провозгласила:

— О Якорь Мира, Самое Ослепительное из Светил, Длань, что сворачивает шеи Титанам! Более двух лун нам не понадобится. Выслушай же наше предложение, вот оно. Тысяча талантов серебра. Тысяча молодых упитанных невольниц, и при этом девственниц. Тысяча белых волов. Тысяча вороных скакунов. Тысяча серых слонов. Тысяча мер овса. И тысяча жемчужин, самая мелкая из которых будет размером с кулак ребенка. А сверх того — головы ваших противников из Абиса, которые мы передадим вам в мешках из козьих шкур.

Я простой пес, проживаю в краю, обреченном на постоянную деградацию, но при этом лишенном вечности смерти. Я проживаю там, где время оцепенело и замерло, превратившись в бдительного стража этих мест, там, где лучи света, пробиваясь изредка сквозь мглу, озаряют лишь скверные черты всего сущего. На место, отведенное мне, низвергается ярость бурь, но они никогда не могут выплеснуть всю свою силу. Если и случается какое-либо событие, то оно всегда бывает запоздалым и печальным. Все здесь лишено силы.

Начать, наверное, надо с того, что место, выбранное нами для житья, оказалось неудачным. Поскольку мы жили и не внутри городской черты, но и не слишком далеко от нее, наше жилище не могло претендовать на звание „городского дома“, хотя и хутором тоже не было. Доказательством этому служило следующее обстоятельство: он еще работал в поле, а она уже могла работать надомной портнихой, то есть заниматься самым настоящим городским ремеслом. Таким образом, наша участь оказалась предрешенной: мы не принадлежали ни городскому миру, ни деревенскому. Жили мы вчетвером: мой хозяин, его жена, их умственно отсталый сын и я, простой пес. Болезнь сына относилась к разряду неизлечимых, и работать он не мог. Этот несчастный кретин проводил день за днем неподвижно, словно какой-нибудь шкаф.

Жена хозяина постоянно самоутверждалась в качестве женщины, уделяющей все свое внимание дому и семье. На свете есть только два типа женщин: одни требуют признания себя женщинами, потому что кто-то их лупит, а другие так и норовят слупить с мужчин деньги за то, что они женщины. Наша предпочитала тумаки. Ей то и дело доставалось, и она жаловалась всем. Однако жалобы эти были какие-то дежурные, словно ей приходилось выполнять предписанную свыше процедуру. Она не выражала определенные чувства, а следовала установленному ритуалу, пользуясь своим правом выражать недовольство, и никогда не выходила за пределы тихого повизгивания. Эта женщина принадлежала к породе прирожденных рабов, для которых высочайшей трагедией становится отсутствие побоев.

Перед моими глазами всплывает виденная много раз картина: она стоит на коленях перед манекеном, зажимая губами булавки, и подгоняет на нем платье. Когда эта женщина открывала рот, что случалось не слишком часто, то в голосе ее звучали нотки, свойственные французской речи, вперемежку с какими-то щелкающими звуками. Она никогда не отличалась ни добрым нравом, ни красотой. Ее кожа была сухой, шершавой, точно мешковина, но это еще не самое плохое: стоило тебе приблизиться к ней, как она, подчиняясь выработанному инстинкту, сменяла тепло своих щек на холод стали. Целовать ее было так же приятно, как касаться губами мрамора. Мне неизвестна причина моего постоянного отвращения к хозяйке дома, но я отдавал себе отчет, что это чувство сопровождало меня уже давно. Я ненавидел ее, потому что замечал, догадывался и знал наверняка, что она любила только свое материнство, а не детей. Подумайте над моими словами. Здесь скрыта истина.

Однако не в этом заключался грех обитателей огромного дома. Их грех был иным, и я расскажу о нем, потому что мне он известен, а другие даже ничего не подозревают.

Между ресницами жены и бровями ее мужа существовала некая тайная связь — ну и брови же были у этого человека: поросль торчащих вверх жестких черных волосков. Когда его разъяренные брови сходились углом, ее ресницы от ужаса становились гуще. Все тело мужчины пропахло остывшими в пепельнице окурками, кожа под глазами была покрыта множеством прыщиков, круглых и наполненных белым гноем. У него были огромные лапищи людоеда, а рот кривила гримаса, словно он не переставал повторять: „Нет, не желаю я тебя слушать“.

Самое удивительное заключается в том, что воспоминания о тех днях, когда все они были живы, с первой же минуты вызывают в моем сердце то же самое чувство, какое испытываю я сейчас, когда все они мертвы: ощущение какой-то ненормальной атмосферы, которая царила вокруг нас. Можно сказать и так: эта атмосфера жила в нас самих. То был холод, но не мороз — просто промозглая слякоть, которая не желала убить нас. Все было гораздо хуже: она стремилась к тому, чтобы мы сдались перед этим холодом. Но нам еще предстоит понять, что грех обитателей дома должен быть тяжелее.

Великий позор нашего дома заключался не в том, что делалось внутри него, а как раз в том, чего не умели делать его обитатели. Поцеловать, нежно обнять, приласкать. Ни разу. Ни за что. Никогда. Прикосновения унижали и пугали нас. Кожа обжигала. Нам не было спасения. И если бы какая-нибудь добрая душа решила указать нам верный путь, любой из возможных верных путей, мы бы единодушно отвергли совет и, объединив наши усилия, выгнали бы советчика из дома взашей. Однако и это не самый тяжелый грех, который бы объяснил наше нынешнее положение. Я знаю, в чем он состоит, только мне открылась истина, и я все вам расскажу, непременно расскажу.